Ранние новеллы [Frühe Erzählungen] - Томас (Пауль Томас) Манн

Иероним окропил святой водой лоб, грудь, преклонил у главного алтаря колени и встал в центральном нефе. Разве здесь, внутри он не сделался выше? Он стоял распрямившись, не шелохнувшись, свободно подняв голову, крупный крючковатый нос с каким-то властным выражением выдавался над сильным ртом, глаза уже не были обращены в землю, а смело и прямо смотрели вдаль, на алтарное распятие. Так он на некоторое время замер, затем, отступив назад, снова преклонил колени и вышел из церкви.

Медленно и твердо, с опущенной головой он шагал посередине широкой немощеной проезжей части Людвигштрассе к мощной Аркаде с ее статуями. Однако, выйдя на площадь Одеон, поднял глаза, так что на граненом лбу образовались поперечные складки, и замедлил шаг: внимание его привлекло скопление народа у витрины крупного художественного салона, просторного магазина красоты М. Блютенцвейга.

Люди переходили от окна к окну, показывали друг другу на выложенные сокровища и, оборачиваясь через плечо, обменивались мнениями. Иероним смешался с ними и тоже стал рассматривать витрину, изучая все, по очереди.

Он смотрел на репродукции шедевров изо всех картинных галерей Земли, на дорогие в их простой причудливости рамы, на скульптуры Возрождения, бронзовые тела и декоративные бокалы, мерцающие вазы, нарядные книги и портреты художников, музыкантов, философов, актеров и поэтов, смотрел на все, на мгновение обращаясь к каждому предмету. Обеими руками крепко придерживая изнутри широкий плащ, мелкими рывками поворачивал покрытую капюшоном голову от одного к другому, на каждый предмет глаза под темными, сильно утолщающимися на переносице приподнятыми бровями некоторое время смотрели с отчужденным, притуплённым и холодно-изумленным выражением. И так дойдя до первого окна, того самого, за которым стояла привлекающая внимание картина, он несколько минут смотрел из-за плеч толпящихся перед ним людей и наконец пробрался вперед, к самой витрине.

С отменным вкусом обрамленная в старое золото большая красновато-коричневая фотография стояла на мольберте в самом центре витринного пространства. Это была Мадонна — работа во вполне современной трактовке, свободная от всяких условностей. Облик Пресвятой Родительницы был восхитительной женственности, оголен и прекрасен. Большие, душные глаза окантованы темным, нежно и странно улыбающиеся губы приоткрыты. Узкие, несколько нервно и судорожно поставленные руки обнимают бедра Ребенка, обнаженного Мальчика изысканной и почти примитивной стройности, играющего ее грудью и при этом скосившего умный взгляд на зрителя.

Возле Иеронима, обсуждая фотографию, стояли еще двое юношей, двое молодых людей с книжками под мышкой, которые они несли в государственную библиотеку или обратно, — гуманистически образованные люди, сведущие в искусстве и науке.

— Малыш хорошо устроился, черт меня подери! — сказал один.

— И, судя по всему, не прочь возбудить зависть в остальных, — откликнулся второй… — Сомнительная барышня!

— Барышня, от которой можно сойти с ума! Так недолго и усомниться в догмате о непорочном зачатии.

— Да-да, создается впечатление, что до нее все ж таки дотрагивались… Ты видел оригинал?

— Еще бы. Захватывает. Правда, в этом цвете она куда больше напоминает Афродиту… особенно глаза.

— Вообще сходство необычайное.

— То есть?

— А ты разве не знаешь модель? Он ведь взял свою модисточку. Это почти портрет, только с сильным креном в сторону испорченности… Крошка безобиднее.

— Надеюсь. Жизнь была бы слишком утомительной, если бы таких, как эта mater amata[24], развелось слишком много…

— Ее купила Пинакотека.

— Правда? Ты смотри! Ну, ей и карты в руки. Лепка плоти, линий одежд и впрямь поразительна.

— Да-а, невероятно способный парень.

— Ты его знаешь?

— Шапочно. Наверняка сделает карьеру. Уже дважды кушал у принца-регента…

Последнее говорилось на прощание.

— Будешь сегодня вечером в театре? — спросил один. — Драматический кружок дает «Мандрагору» Макиавелли.

— О, браво! Звучит многообещающе. Я-то собирался идти в варьете художников, но, вероятно, все-таки предпочту славного Никколо. До встречи…

Они расстались, отступили от витрины и разошлись в разные стороны. Их место, рассматривая пользующуюся успехом картину, заняли новые люди. Но Иероним стоял неподвижно; он стоял, вытянув голову, и видно было, как руки его, которыми он изнутри придерживал на груди плащ, судорожно сжались. Брови уже не поднимались вверх с тем холодным и несколько неприязненным выражением, они опустились и помрачнели, щеки, наполовину закрытые капюшоном, казалось, запали еще глубже, а толстые губы совсем побледнели. Медленно он опускал голову все ниже и ниже, так что пристальный взгляд его наконец оказался направлен на произведение искусства совсем снизу вверх. Ноздри крупного носа дрожали.

В этом положении он провел не меньше четверти часа. Люди вокруг него сменялись, он же не двигался с места. В конце концов медленно-медленно развернулся на подушечках стоп и отошел.

Но образ Мадонны отошел вместе с ним. Сидел ли он в своей тесной, голой каморке или преклонял колена в прохладных церквах, образ этот неотступно стоял перед возмущенной душой — с душными, окантованными темным глазами, загадочно улыбающимися губами, оголенный и прекрасный. И никакая молитва не могла его отогнать.

На третью ночь, однако, случилось то, что на Иеронима свыше снизошел приказ и призыв вмешаться и возвысить голос против легкомысленной гнусности и наглой спеси красоты. Напрасно он, подобно Моисею, ссылался на свое косноязычие; воля Божия оставалась непреклонной и громко требовала от его робости этого жертвенного похода на ухмыляющегося врага.

Тогда утром он собрался и, поскольку так хотел Бог, отправился к художественному салону, большому магазину красоты М. Блютенцвейга. Он шел, натянув на голову капюшон, обеими руками придерживая изнутри плащ.

Стало душно, небо поблекло, грозило грозой. Снова множество народу осадило витрины художественного салона, особенно, однако, ту, где находился образ Мадонны. Иероним бросил на него лишь беглый взгляд и надавил на ручку стеклянной двери, обвешанной плакатами и художественными журналами.

— Так хочет Бог! — произнес он и вошел в магазин. Молодая девушка, за бюро делавшая записи в большой книге, хорошенькое существо с темными волосами en bandeaux и крупноватыми ногами, подошла и любезно спросила, что ему угодно.

— Благодарю вас, — тихо сказал Иероним и серьезно посмотрел ей в глаза, а на граненом лбу у него залегли поперечные складки. — Я хочу говорить не с вами, а с владельцем магазина, господином Блютенцвейгом.

Несколько помедлив, она отошла от него и вернулась к своему занятию. Он стоял посередине магазина.

Все, что снаружи выставили на обозрение отдельными образцами, здесь, внутри, было выложено и нагромождено в двадцатикратном размере: изобилие красок, линий и форм, стиля, остроумия, изящного вкуса и красоты. Иероним медленно посмотрел по сторонам и плотнее стиснул черный плащ.

В магазине находилось несколько человек. За одним из широких столов, расставленных по диагонали помещения, сидел господин с черной козлиной бородкой в желтом костюме, он рассматривал папку с французскими рисунками, над которыми иногда смеялся блеющим смехом. Его обслуживал, принося новые папки для просмотра, молодой человек свидетельствующего о низкой оплачиваемости и растительном пищевом рационе вида. Наискосок от блеющего господина благородная пожилая дама изучала образцы современной художественной вышивки, большие сказочные цветы бледных тонов, вертикально стоявшие рядком на длинных упругих стеблях. Вокруг нее тоже увивался служащий магазина. За другим столом в дорожной кепке на голове и с деревянной трубкой во рту в небрежной позе сидел англичанин. В ноской одежде, гладко выбритый, холодный, неопределенного возраста, он выбирал из бронзовых статуэток, которые подносил ему лично господин Блютенцвейг. Англичанин держал за голову стройную фигурку обнаженной молодой девушки, незрелой, нежно сложенной, с кокетливой стыдливостью скрестившей руки на груди, и обстоятельно осматривал ее, медленно поворачивая вокруг оси.

Господин Блютенцвейг, мужчина с короткой каштановой бородкой и карими же блестящими глазами, потирая руки, суетился вокруг него, нахваливая молодую девушку всеми вокабулами, какие только мог подобрать.

— Сто пятьдесят марок, сэр, — говорил он по-английски. — Мюнхенская школа, сэр. В самом деле, весьма мила. Очаровательна, согласитесь. Сама грация, сэр. И впрямь невероятно хороша, прелестна, удивительна. — Тут ему еще что-то пришло в голову, и он сказал: — Крайне привлекательна и пленительна.